Сотрудник лаборатории отдела перспективных исследований биотехнологической компании 

Врач проводит экспресс-тест на сахар

 Пациент проходит обследование на магниторезонансном томографе

Хирурги на операции

Очень быстро забывается то, что было. Что тогда происходило в клиниках, уже никто не помнит. Я говорю не об отсутствии высоких технологий, которых тогда не было, и понимание сути болезни было во многом другое, а об уровне происходящего. Я работала в инсультном отделении 1-й Градской больницы. Были ограничения по госпитализации, причем нормативно прописанные. Людей старше 70 лет не госпитализировали вообще — их оставляли дома.А сейчас у нас доля пациентов после 70, которых мы оперируем, а не просто госпитализируем, увеличилась кратно.

— Это было прописано в документах?

— Да. Такие вещи быстро забываются даже теми, кто жил в то время. Никто тогда не знал, что в первые часы заболевания еще жив мозг, и больных привозили на вторые-третьи сутки, иногда — в конце первой недели заболевания. Это было ужасно. Если человек выживал, его на носилках выписывали, полупарализованного. Сейчас 70% перенесших инсульт уходят из отделения на своих ногах. Это о чем-то говорит.

Раньше летальность при инсульте была 90%. Я открывала первые сосудистые центры в 2008 году в 12 регионах. На всю страну тогда было пять (!) круглосуточно работающих компьютерных томографов. Сегодня ситуация не просто изменилась — она перевернулась. Но всегда будет надежда на здравоохранение большая, чем оно дает. И это, наверное, правильно — такая у нас профессия. Уровень ожидания растет точно так же, как растет уровень медицины, это нормально. Я при приеме на работу в Минздрав предупреждаю: «Вас никогда никто не будет хвалить. Если для человека главное — удовлетворить свое тщеславие, это не то место, где надо работать».

Протонная пушка по полису ОМС

Первый в России клинический центр протонно-лучевой терапии открылся в Санкт-Петербурге

Фото: ТАСС/Интерпресс/Роман Пименов

— Минздрав делает серьезную ставку на развитие ядерной медицины. Когда заработает центр в Димитровграде?

— В декабре открывается первый блок — протонная пушка, — где смогут уже принимать пациентов. Плюс к этому будет работать консультативно-диагностический блок. На следующий год будут вводиться новые мощности.

— Сколько нужно таких центров, чтобы помочь пациентам с онкологией?

— Важно не только сколько центров, но как эффективно и качественно они будут принимать пациентов. Ведь в современных центрах пациентов уже не госпитализируют так, как это было 30 лет назад: туда размещают на два-три дня, как в США или Европе, чтобы провести всё необходимое. Курс в среднем составляет 25–30 процедур в зависимости от локализации опухоли и ее размеров. Но адронная терапия — протонная или ионная — используется не только при онкологических заболеваниях, но при сосудистых микроаневризмах и нейродегенерации, поскольку это точечное воздействие на определенные структуры мозга.

— Сколько стоит такое лечение?

— Для пациента — бесплатно. Для государства каждый сеанс будет стоить несколько десятков тысяч рублей. Основываясь на информации из других стран, мы просчитали стоимость одного курса лечения. Взяли для примера японский и американский варианты: высокотехнологично и эффективно.

— Будет ли доступна адронная терапия по полису ОМС?

— Да, обязательно. Мы готовы включить такое лечение в обособленный сегмент высокотехнологичной помощи ОМС. Поскольку адронная терапия достаточно эффективна, она станет заменой дорогостоящей хирургической операции. Такая опция должна появиться. Первое время она будет квотироваться, но потом уже станет рутинной. Так было с ЭКО: первое время это было единицы, а в прошлом году мы провели более 47 000 процедур.

— Где еще, помимо Димитровграда, появятся центры ядерной медицины?

— В октябре открылся протонный центр в Петербурге. Он частный, но помощь оказывать пациентам будет в рамках госгарантий, то есть бесплатно для самого человека. В перспективе планируется создание протонного центра на Дальнем Востоке — либо во Владивостоке на базе Дальневосточного федерального университета, либо в Хабаровске на базе их прекрасно работающего онкологического диспансера. Нужно, чтобы и на Урале, и в Сибири были такие центры. Так, чтобы граждане, проживающие на любых территориях страны, могли воспользоваться ими.

— В Димитровград смогут обратиться не только местные жители?

— Вся страна. Специально разработаны схемы транспортной доступности. Можно будет двигаться и от Ульяновска, и от Самары, поскольку город находится на границе двух областей. Будут работать шаттлы от аэропортов.

Приближение паллиативной помощи

Комната в первом детском хосписе, отрытом в Республике Татарстан

Фото: РИА Новости/Максим Богодвид

— Какова сейчас ситуация с обезболиванием онкологических больных?

— По независимым оценкам, существенно лучше, чем было. Нам вместе с общественными организациями удалось многое сделать: увеличены объемы выдачи лекарств, продлен срок действия рецепта, упрощены условия хранения, отменено требование по возврату упаковок использованного лекарства, упрощен порядок выписки. Мы разрешили продавать наркотические и сильные обезболивающие препараты в фельдшерско-акушерских пунктах и сельских врачебных амбулаториях, если там нет аптечных организаций. Открыты горячие линии для людей, нуждающихся в обезболивании, но сейчас они практически пустые, а начинали мы с настоящего шквала. Первый раз я была очень обрадована на новогодние праздники этого года: на горячую линию пришло всего шесть сигналов. В общем, принятые меры возымели эффект.

— Планируете еще большее упрощение?

— Основные меры уже приняты. Сейчас вопрос не в упрощении, а в том, чтобы обеспечить неукоснительное исполнение всех принятых норм. Поэтому если сейчас есть какие-то сбои — это человеческий фактор, искажение системной политики и методологии.

— В стране очень не хватает хосписов. Их недостаточно даже в Москве. Планируется выделение бюджета на их строительство?

— По законодательству паллиативная помощь полностью относится к полномочиям регионов. Это не значит, что мы как Минздрав за это не отвечаем. Но и подменить собой региональные меры, включая строительство новых хосписов, мы не можем. Бюджет на паллиативную помощь существенно увеличился, число коек с 2011 года выросло почти в шесть раз.

И, конечно, острота проблемы уменьшилась, но не исчезла. Еще очень много необходимо сделать. Например, очень важная тема — приближение паллиативной помощи к месту, где находится пациент, то есть развитие выездной службы. Такие службы должны быть межинституциональными и включать медицинского работника, специально обученного социального работника, если нужно — психолога. Должны быть команды, которые совместно помогают.

В таких случаях необходимо и определенное медицинское оборудование на дому. Этой практики у нас в стране никогда не было, а в скандинавских странах, например, страдающие тяжелыми нейромышечными заболеваниями живут десятилетиями, потому что у них есть вспомогательное дыхание — маленький рюкзачок за спиной. 15 лет назад нам сложно было представить, что это когда-нибудь появится у нас, а теперь есть.

— Это портативные аппараты ИВЛ? Будет ли решена проблема обеспечения ими на дому?

— Она уже решается: каждый год такие приборы закупаются. Мы активно работаем с благотворительными фондами. Чтобы это было системным, мы договорились с министром Михаилом Абызовым в рамках деятельности Открытого правительства на его площадке соединить несколько ведомств и групп специалистов. Это позволит сформировать единую межведомственную стратегию решения этой проблемы. Вероятно, должна быть и государственная субсидия на развитие этого направления.

— Когда возможно появление такого механизма?

— К нему можно подойти уже на следующий бюджетный цикл — 2019–2021 годы. Эту планку надо держать, не надо ее отодвигать искусственно.

— Вы просчитывали, скольким людям нужны портативные аппараты ИВЛ, особенно детям, конечно?

— Да, это около 400 детей. Мы по всем по ним имеем информацию, оказываем помощь, активно привлекаем фонды. Взрослые тоже есть, но проблема концентрируется в детстве: не все пациенты доживают до взрослого возраста, к сожалению.

Донорство и социальная справедливость

Во время операции по пересадке донорской почки в Государственном учреждении Российского научного центра хирургии имени академика Б. В. Петровского Российской Академии Медицинских Наук

Фото: РИА Новости/Григорий Сысоев

— На какой стадии находится закон о «Донорстве органов человека и их трансплантации» и что он изменит в отечественной трансплантологии?

— Сейчас он уже внесен в правительство и готовится к внесению в Государственную думу. Пять лет мы готовили этот чрезвычайно важный для нашей страны документ. Мы очень активно работали и с трансплантологами, и с реаниматологами, потому что это две стороны одной медали, и со специалистами по этике и правоведами. Законопроект прошел широкое общественное обсуждение.Это пионерский закон, который позволяет впервые перевести нашу систему донорства на принципиально новые системные рельсы: не дать возможности ни трансплантологам, ни реаниматологам, которые должны спасать человека до последнего, самим заниматься этим вопросом. Создается отдельный координирующий механизм, независимый ни от тех, ни от других, с прозрачной базой людей, нуждающихся в трансплантации органов, и волеизъявлений на донорство.

Особый вопрос — согласие на посмертное донорство. Законом создается система, в рамках которой каждый сможет выразить свое согласие или несогласие с посмертным забором органов, — регистр волеизъявлений. Иными словами, мы уходим от споров относительно модели согласия — каждый будет решать сам. Это очень важно, чтобы люди не думали, что будут манипуляции с подобными решениями. Конечно, мнение родных также будет уважаться и учитываться. Всё в проекте закона прописано очень чисто, прозрачно и честно.

Мы очень надеемся, что в эту сессию он будет внесен и, может быть, рассмотрен в первом чтении.

— Закон будет принят, все механизмы появятся. А люди наши готовы психологически?

— Конечно, ведь это бескорыстная помощь умирающему человеку. Важно это разъяснять. Принятые меры уже привели к существенному наращиванию числа пересадок за последние годы. Это значит, что новые правила будут работать. Что касается идеологии, посмотрим.

Важны, конечно, и религиозные убеждения. В ряде стран — Франции, Италии, Испании — католическая церковь поддержала донорство органов. Ведь в этом есть социальная справедливость: если с тобой что-то случится, как ты можешь рассчитывать на то, что кто-то отдаст тебе свои органы, если ты сам не готов это сделать для других? Должно быть определенное тождество. Должно быть, наверное, совестно принимать помощь, если в то же время ты пишешь, что не готов помочь другому в случае своей смерти.

В первую версию нашего законопроекта мы такое положение включили, но по итогам обсуждения его с юристами и общественными деятелями решено было его убрать. Будем двигаться пошагово. Если мы сейчас захотим всё или ничего, мы можем получить ничего.

— А с представителями Русской православной церкви вы обсуждали тему донорства?

— Обсуждали и очень детально. Русская православная церковь позитивно относится к донорству органов. Я поэтому и вспомнила католическую церковь в других странах: мы здесь очень рассчитываем на поддержку и помощь нашей Церкви. Новые технологии идут на пользу человечеству и не исключают того, во что мы верим. По итогам нашего обсуждения Церковь сделала беспрецедентный шаг: было опубликовано заявление двух отделов РПЦ, в котором не только разъяснялось законодательство для священников и мирян, но и фактически содержался призыв к выражению согласия на посмертное донорство как очень благородный христианский поступок. Это очень важно.

— При этом РПЦ выступает за выведение абортов  из системы ОМС.

Если девочка забеременела, она стесняется сказать об этом маме, ищет какие-то подпольные возможности, советы. Всё это может закончиться для нее очень плохо: в лучшем случае она никогда больше не забеременеет и не родит. Поэтому здесь, как нам кажется, нужно идти путем развития социально-психологической работы с беременными. Именно это сегодня мы делаем вместе с РПЦ. Такая совместная работа уже позволила существенно снизить число абортов — более чем на 25% — за последние пять лет. А это более 250 тыс. сохраненных жизней.